История одной фотографии

Мы, фотожурналисты, всегда ищем визуальные смыслы, которые могли бы передать суть происходящего. Иллюстрации публикуются в масс-медиа, изображенные на них люди как бы обезличиваются, становятся абстрактными образами. В лучшем случае редактор напишет под фотографией: что происходило, где и когда. И таких абстрактных образов в истории фотографии — бесчисленное множество.

В январе 1995 года в следственном изоляторе Шалинского ДГБ ЧРИ (Департамент государственной безопасности Чеченской республики Ичкерия) была предпринята попытка обмена военнопленными. В обмен на освобождение российских солдат чеченская сторона требовала отпустить задержанных федеральными войсками «повстанцев». После переговоров российская сторона от обмена отказалась. Тогда в ДГБ ЧРИ решили расстрелять российских солдат, но прежде разрешили посетить их солдатским матерям, которые искали своих пропавших без вести сыновей. Это было в январе 1995 года, в самом начале Первой чеченской войны. Вместе с солдатскими матерями в Шалинском следственном изоляторе оказался и я. Там в тот момент содержалось около двадцати человек — бойцы спецназа ГРУ 22-й бригады министерства обороны России.

Женщина на фото увидела своего сына и бросилась к нему. Я просто стоял рядом, слышал, как она плачет, говорит сыну какие-то слова, обнимая его. Несмотря на слезы и общий ужас ситуации, она выглядела невероятно счастливой, держа руки у него на плечах. У журналистов на съемку было всего несколько минут, потом нас под конвоем вывели из здания тюрьмы, и я смог найти того солдата только спустя 20 лет. Тогда и мысли не было, что придется искать его, я не спросил у него даже имени; просто не было такой задачи.

Но прошли годы, и я начал поиск. Я десятки раз публиковал эту фотографию, показывал ее на выставках в разных городах и странах. В конце концов, я отдал ее в международную организацию «Матери против войны», они распечатали огромные постеры и развесили их в Амстердаме. Но война продолжалась. Я понимал, что фотографии все равно не работают против войны. И тогда мне показалось, что судьба этого солдата может быть гораздо важнее, чем «визуальный символ», который я снял 20 лет назад.

Я искал его с помощью самых разных людей около года. Поиск усложнялся тем, что в Шалинском изоляторе тогда были военнослужащие ГРУ — организации, которая справок не дает. Трудность была и в том, что это была не обычная, подготовленная операция. Спецназ забросили в горы в новогоднюю ночь без конкретных целей и, как выяснилось позже, с военными картами образца 1941 года. Основные бои шли в районе Грозного, в горах же стояла тишина, там были только пастухи, и спецназовцы воевать с ними не собирались. Они несколько суток бродили по горам и лесам в поисках «вероятного противника» и, в конце концов, взяли в плен двух пастухов — за то, что у одного из них было охотничье ружье.

Через несколько дней после высадки в горах спецназ ГРУ попал в окружение. Пастухи сообщили в ДГБ, что российские солдаты, голодные и замерзшие, бродят по горам непонятно зачем и почему. Завязался бой. Один спецназовец был убит, второй ранен. Чеченцы предложили переговоры. На переговоры пошел майор Н.; вернувшись, он предложил сдаться в плен. «Это было самое начало войны, — объяснил мне майор, когда мы с ним встретились в 2013 году. — Еще было мало жертв, еще не у всех погибли друзья и близкие. Не было еще такой ненависти, чтоб мы бросались убивать друг друга в своей собственной стране. Мы высадились в горах, в своей стране, не встретили никакого сопротивления и не понимали, кого и зачем мы должны атаковать. Мы не знали, что уже тысячи солдат погибли в Грозном — у нас был еще мир…»

«Это было очень трудно и унизительно — сдаваться в плен, мы умирать тогда приготовились», — примерно так говорил почти каждый солдат из тех, кого я разыскал 20 лет спустя. «Спецназ не сдается. Русские не сдаются», — такого рода аргументы они приводили. И потом, как бы извиняясь: «Но благодаря майору мы остались жить».

Чеченские бойцы хотели расстрелять всех и сразу, показательно и публично — на площади, но майор Н., бывший афганец, встретил своего чеченского сослуживца по Афганистану — одного из полевых командиров. Благодаря этому совпадению решили продолжить переговоры. Майору Н. предложили перейти на сторону Ичкерии, но он отказался. Тогда чеченцы-афганцы предложили ему бежать, но майор отказался бросить своих солдат. «Военное братство» одной войны очень мешало стать врагами на другой войне.

Когда российскому командованию стало известно, что спецназ сдался в плен, оно официально объявило их погибшими. Всех. Командованию было известно место, где содержались солдаты, оно почти сразу же подверглось авиаударам со стороны федеральных войск. Чтобы сохранить жизнь пленных, чеченцы были вынуждены постоянно менять место их дислокации. Попытка уничтожить своих же солдат была неожиданной даже для чеченцев. Спецназовцы же просто не могли поверить в происходящее с ними. «Все желали нашей смерти», — сказал мне один из них 20 лет спустя.

Именно тогда в ДГБ и появилась идея пригласить солдатских матерей и сделать эту историю достоянием общественности, в том числе в пропагандистских целях. Именно тогда «моего» солдата обнимала его мать.

Прошли годы, я начал свой поиск с московского «Комитета солдатских матерей», и одна из его сотрудниц вспомнила, что «солдатики из Шалинского изолятора» писали письма своим родным. И вроде бы они должны были сохраниться в архивах.

Мы стали искать в архивах самых разных столичных и федеральных организаций. Просматривая списки погибших, документы, истории расстрелов, предательств, я вдруг наткнулся на одно из шалинских писем. Дальше было проще. Мы нашли больше десятка писем от солдат из Шалинского изолятора своим матерям. Это были письма солдат, написанные неуверенным почерком, с детскими ошибками, возможно, под диктовку — во всех письмах встречались одни и те же предложения: «Мама, у меня все хорошо. Я в чеченском плену. Кормят нас хорошо… Мама, приезжай и забери меня отсюда». Это было самое жуткое военное чтиво, которое мне приходилось видеть. На конвертах были указаны адреса и, таким образом, можно было начинать искать «моего» солдата.

Все женщины — матери солдат спецназа ГРУ, кого удалось найти и с кем я говорил, не хотели вспоминать те дни. При слове Шали они просто начинали тихо плакать. Это невероятно, но им удалось спасти своих детей. Благодаря солдатским матерям и общественной огласке министерство обороны было вынуждено согласиться на обмен военнопленными. Он состоялся в апреле 1995 года. Безоружный отряд спецназа ГРУ под конвоем федералов сопроводили в «вертушки», которые должны были доставить их в Моздок, на военную базу. Матерям запретили лететь вместе с ними, они должны были остаться в Чечне и добираться так же, как приехали.

«Мы стояли и не знали, что делать. Сына, которого я так долго искала, который оказался жив — его опять увозят куда-то, — вспоминала тот день одна из матерей. — Я не выдержала и побежала к вертолету. Кругом грязь непролазная, я то и дело падала, карабкалась, вставала и опять бежала. Глядя на меня, побежали и все остальные. Вертолеты уже взлетали, и тогда солдатики стали хватать нас за руки и затаскивать внутрь. Мы не могли больше бросать своих детей».

Я продолжил свои поиски и нашел майора Н. Мы встретились рано утром в клубе «Китайский летчик» в Москве. Бывший командир спецназа ГРУ приехал на встречу с ночного дежурства. Теперь он охранник в подмосковной фирме. Майор в отставке.

«Я хочу передать вам привет и спасибо, майор, от ваших солдат и их близких, чьи жизни вы спасли на войне. Я встречался с некоторыми из них, и они просили меня об этом. И еще. Они тоже хотят с вами увидеться», — мне казалось, что я говорю банальщину. С каким-то неуместным пафосом. Майор был одет в форму охранника и не очень уютно чувствовал себя в «Китайском летчике». Но я сказал ему это и понял, что он чувствует благодарность и гордость. Это просто по глазам его было понятно. Никто и никогда не говорил ему подобных слов.

Мы немного поговорили и вскоре я уже ехал в Ростов, к «моему» рядовому. Его зовут Роман, он встретил нас на железнодорожном вокзале и на захудалой «девятке» отвез к себе домой. После плена его сразу демобилизовали из армии, как и всех остальных. Угрожали уголовным преследованием по статье «Сдача или оставление противнику средств ведения войны» (до 1997 года в России действовал постоянно исправляемый УК РСФСР, и по его статье 261 солдатам грозило до десяти лет тюрьмы или даже смертная казнь, применявшаяся в РФ до 1996 года; в нынешней редакции УК РФ такой статьи нет — прим. «Медузы»). Но обошлось.

Некоторое время Роман был безработным. Он — потомственный военнослужащий, и это помогло ему устроиться на работу в спецназ милиции. Вскоре его перевели в СОБР (сводный отряд быстрого реагирования), и война для него продолжилась. В Чечню он вернулся во время второй кампании. Получил несколько контузий и боевые награды. В одном из отпусков между командировками на войну Роман женился. У него двое детей. Квартиру пришлось купить вскладчину, так как от «положенного государством ничего не дождался, кроме медалей-погремушек», но семье надо было где-то жить, а квартира матери очень маленькая.

«Мне уже 40 лет, я всю вторую половину жизни прожил в командировке — на войне, — рассказывал он мне. — Жалею ли я об этом? Не знаю, но я бы хотел, чтобы мои дети жили в другом государстве или в другой стране. Странно, правда же, отдать свою жизнь государству и желать при этом своим детям никогда не жить в этом государстве? Но это то, что я сейчас чувствую».

«Благодарен ли я командиру? Он вряд ли помнит меня. Но, конечно, если бы не он, то и не было бы не только меня, но и моих детей, — продолжал Роман. — С другой стороны, я сейчас сам командир, и я не знаю, смог бы я принять такое же решение — взять такую ответственность. Нам же всем тогда могли просто бошки отрезать. Командирам дано право отправлять на смерть, но не дано право во что бы то ни стало сохранять жизнь. Конечно, карьере майора в армии сразу пришел кирдык. Он не мог не знать этого, но он пошел на это».

Хотел я увидеться и с матерью Романа, но она отказалась, сославшись на болезнь. Роман, правда, сказал, что она в принципе не хочет вспоминать те события. И уж тем более не хочет говорить об этом.

Я возвращался обратно и думал о том, что целых 20 лет эта история существовала только в виде скромной редакторской подписи к фотографии: «Мать нашла своего сына в чеченском плену. Шали, Чечня, январь 1995-го». А теперь она обрела для меня совсем иное значение. Это уже не была личная история одного солдата. Из поисков рядового Ромы она превратилась в рассказ обо всех ужасах той войны. И я думаю, что ее настоящими героями являются совсем не генералы и даже не их солдаты, настоящие герои — матери. Я прекрасно помню как они бродили по разрушенному Грозному, показывая фотографии своих детей и спрашивая местных жителей и солдат, не видел ли кто ее сына. В военные части их не пускали и часто отвечали, что министерство обороны «мертвыми и пропавшими без вести не занимается». Солдатские матери жили на развалинах города, грелись у костров. Некоторые из них находили своих детей, некоторые погибали сами. Их личное встало в противовес государственному и сумело спасти много жизней. В условиях, когда «жизнь человека ничего не стоит, если речь идет о жизни государства», — так однажды в Чечне мне говорил известный генерал Владимир Шаманов, Герой России.