«В ПНИ я всегда чувствую себя как Незнайка на Луне»

В течение многих лет фотограф Олег Климов снимал в психоневрологических интернатах (ПНИ), психиатрических больницах и убедился, что среда и образ жизни влияют на обитателей этих закрытых учреждений не меньше, чем врожденные особенности.

Большинство жителей психоневрологических интернатов (ПНИ) даже ни разу не видели себя на фотографиях. «Потому что кем-то принято считать, что они уродливы и безумны настолько, что даже сами себя не имеют права видеть. Я показывал им их портреты, и всегда реакция была одна: узнавание себя и радость. Все мы становимся безумными, когда теряем личную идентификацию», — говорит Климов. Он уверен, что несмотря на то, что среди нас есть «безумные и гении, красивые и безобразные, душевнобольные и абсолютно здоровые», мы должны понимать друг друга и жить вместе».

В 2025 году Олег Климов планирует издать фотокнигу «Отверженные | Жизнь в закрытых учреждениях России», где будут использованы кадры снятые в ПНИ и психиатрических больницах Татарстана, Ульяновской, Самарской, Хабаровской, Сахалинской областей, Красноярского края и ныне аннексированного Крыма.

В некоторых публикациях о ПНИ вы называете героев своих фотографий «иностранцами». Почему?

— Обыватели называют их «сумасшедшими» или «психами», медицинские работники и профессионалы используют слово «пациенты». Но никто не называет их просто «людьми», вероятно, потому, что они в чём-то не соответствуют этому привычному для большинства определению. На мой взгляд, это несправедливо, хотя с другой стороны, действительно: их поведение не всегда вписывается в нормы, принятые в нашем обществе.

Раньше я не задумывался об этом специально, но когда начал жить среди этих людей, учить их фотографировать, читать и считать, я уже не мог воспринимать их как «сумасшедших» или «пациентов». В том числе в силу своей профессии. Моё личное убеждение просто не позволяло мне использовать такие определения. Тогда я спросил самого себя: кто ещё может так неординарно вести себя в повседневном общении?

И поскольку у меня богатый опыт взаимодействия с иностранцами из разных стран, я сразу же решил: в ПНИ я всегда чувствую себя как Незнайка на Луне, а окружающие меня люди словно из другого государства, другой страны или с другой планеты. У них иной культурный код, который мне не всегда понятен. Но именно поэтому я должен постараться понять и принять их, чтобы наладить нормальную коммуникацию.

Ну и, конечно, закрытое учреждение со своими, в том числе физическими границами, действительно напоминает отдельную страну или своего рода «государство в государстве».

В нашей стране принято уважительно относиться к иностранцам. Может быть, в этом тоже причина?

— Скорее всего в этом ирония. Мы условно уважаем иностранцев главным образом потому, что имеем мало опыта общения с ними по ряду причин: редко бываем за границей, говорим в основном только по-русски и плохо знакомы с культурами, отличными от русской или советской. Для российского обывателя, особенно из провинции, иностранец скорее воспринимается как загадка, чем как обычный человек. Я бы хотел, чтобы российский обыватель относился к пациентам ПНИ так же уважительно и с интересом, как к иностранцам, но это, к сожалению, невозможно.

Многие ваши коллеги часто сравнивают ПНИ с тюремной системой. Вы не замечали такого сходства?

— Мне кажется это слишком упрощенное, даже банальное сравнение. Единственное сходство — это ограничение свободы личности. Но мы с этим сталкиваемся не только в тюрьме или ПНИ. Тюрьма — это всё же одна из форм организации привычного нам общества, а ПНИ — совершенно иное явление. Конечно, в нашей истории были и есть попытки наказывать «несогласных» принудительным лечением в психиатрических учреждениях, но это скорее исключение в системе, чем правило.

В чём же различия между ПНИ и тюрьмой?

— Это совершенно разные институции. Если вы предположительно совершили преступление и суд сомневается в вашей психической адекватности, он может назначить медицинскую экспертизу. Да, иногда её результаты могут быть использованы в угоду заинтересованных сторон или даже государства. В таком случае суд может ограничить свободу человека в психиатрическом учреждении, если нет достаточных оснований для тюремного заключения. Объявить человека сумасшедшим гораздо проще, чем доказать его противозаконную деятельность. 

Но жизнь обычного обитателя ПНИ складывается иначе. Во-первых, с младенчества он считается неподсудным и лишён гражданских прав. Он не имеет представления не только о суде или прокуроре, но даже о том, что такое деньги и как ими пользоваться. С рождения он живёт в совершенно ином социуме, управляемом людьми, зачастую некомпетентными и принадлежащими к другой социальной среде. Я говорю не о профессиональных психиатрах, которых в ПНИ почти не встретишь. Там работают, как правило, люди, не имеющие никакого отношения ни к психиатрии, ни к психологии. Иногда туда приезжают волонтёры-студенты медицинских институтов из ближайших городов или психиатры-аспиранты, но постоянного медицинского персонала часто просто нет.

Проблема ещё и в том, что ПНИ обычно расположены в удалённых местах, вдали от крупных населённых пунктов, чтобы исключить контакты с внешним миром. Чтобы мы не видели друг друга. Чтобы не знали, что мы - разные. Персонал набирается из местных жителей деревень. Эта традиция восходит к временам Сталина, когда инвалидов Второй мировой войны - «самоваров», и так называемых «инвалидов умственного труда» высылали подальше от крупных городов. Сегодня в России таких людей около 220 тысяч, 20% из них — молодёжь от 18 до 35 лет.

В тюрьме заключение имеет срок, в ПНИ же оно фактически бессрочное. Часто мать оставляет ребёнка уже в роддоме по рекомендации врачей или собственной воле из-за предполагаемых отклонений, диагнозы для младенцев ставятся крайне условно и ошибки неизбежны. Такой младенец попадает в Дом ребёнка, а затем после совершеннолетия автоматически переводится в ПНИ, где живёт до конца своих дней. Официально выбраться оттуда практически невозможно, особенно если у человека нет родителей или опекунов.

Почему выбраться невозможно?

— Во первых потому, что у него нет социального опыта. Во-вторых: Если человек живёт в закрытом учреждении с рождения, у него формируется так называемый «приобретённый синдром», схожий с тюремным. Я сам провёл месяц в одном из таких интернатов. Вначале персонал относился ко мне как к постороннему, но вскоре начал воспринимать как пациента. Мне перестали давать нож и вилку, и у меня появилась своя ложка в кармане, как у других обитателей. Паша, которого я много учил фотографии, приготовил мне место в своей палате и пытался убедить директора интерната чтобы мне поставили туда кровать и тумбочку. Как те, так и другие очень естественно приняли меня в свое комьюнити. С одной стороны, я был рад этому, но когда выходил за пределы интерната в деревню выпить водки, то был в ужасе от того, что происходило вокруг меня и внутри моей головы. 

Вы сходили с ума?

— Некоторые считают, что это произошло гораздо раньше. Но искренне говоря, атмосфера ПНИ оказала на меня огромное влияние. Я сознательно не сопротивлялся этому, стремясь лучше понять систему подавления личности. Я возвращался в один из интернатов несколько раз, пациенты помнили меня и даже, надеюсь, любили. Сейчас я чувствую ответственность за надежду, которую дал им тогда и которая не оправдалась из-за различных обстоятельств.

В чём выражалась эта надежда?

— Я учил их не только фотографировать, но и писать и считать. У меня была уникальная возможность, будучи посторонним человеком, познакомиться со многими личными делами пациентов. Это чудовищно, но почти у всех там было записано рукой врача: «Необучаем». Для меня это казалось хуже, чем любой смертельный диагноз. Я считаю, что даже врач не вправе ставить такого рода «диагноз». Мы обучаем своих домашних животных, но этих людей почему-то считаем «необучаемыми». Кроме того, в их личных делах я обнаружил протокольные фотографии чуть ли не времён их рождения, хотя многим из них было уже больше 20–40 лет. Тогда я решил переснять все портреты пациентов этого ПНИ, и в процессе фотосъёмки выяснилось, что большинство из них себя никогда не видели на фотографиях. Они могли наблюдать своё изображение только в зеркале общественного туалета. У них нет личных фотографий! Нет личных вещей, за редким исключением. У них в комнатах на стенах висят вместо личных фотографий постеры кошечек и собачек, развешанные стараниями персонала. Круглые сутки работает телевизор. А если в интернат приходит поп, то он просит директора, чтобы везде были развешаны бумажные иконы, купленные в ближайшей церкви. Проблема в том, что личности жителей ПНИ стёрты с самого их рождения. И если они как-то естественным образом пытаются проявить себя, то это всячески подавляется персоналом, неважно, профессионально или ненамеренно. Моя же ответственность заключается в том, что я давал им надежду на самоидентификацию. Один из пациентов самарской психиатрической больницы так и написал мне в личном письме: «Вы дали нам надежду вернуть наши личности, а потом сами исчезли».

Вы не хотели вернуться или не могли?

— Я бы и сейчас вернулся, но во всех случаях мои посещения ПНИ или психиатрических больниц были уникальны. Таких возможностей сейчас нет. Хуже того, нет людей на должностях, которые помогали мне тогда бывать в закрытых учреждениях России. Или я их не знаю. Кроме того, я был фотожурналистом и всегда пытался сделать публикации на эту тему, что до сих пор не приветствуется среди сторонников подавления личности. Пытался в том числе и потому, что мало СМИ как в России, так и за рубежом, которые хотели бы рассказать об этом своим читателям. Иногда я добивался публикаций. Иногда у меня не получалось убедить редакторов, что отверженные обществом люди тоже должны иметь права. Мне часто говорили: «Посмотри, они уродливы, они идиоты» и тому подобное. Я отвечал: «Идите в метро в час пик и внимательно посмотрите на лица людей в толпе — среди них вы без труда найдёте многих, похожих на героев моих фотографий». Они только смеялись в ответ и советовали снять что-нибудь более позитивное для их изданий.

Проживание в ПНИ было для вас «личным экспериментом» или частью профессиональной деятельности фотожурналиста?

— Впервые я попал в ПНИ зимой 1992 года. Это был остров Свияжск. Для того чтобы сделать репортаж, мы с голландским журналистом перешли Волгу по льду из ближайшей деревни на противоположном берегу, до которой доехали на электричке. Даже меня, россиянина, потрясло увиденное, что уж говорить о голландце, который был настоящим иностранцем в отличие от обитателей моего первого островного ПНИ. С тех пор это стало моей темой. Знаете ли, у фотографа или фотожурналиста в профессиональной жизни не так уж и много тем в течение всей его деятельности. У меня, например, была война и была вода — реки и моря. Была религия и вера. И вот эта тема «отверженных»: люди из ПНИ и психиатрических больниц. Пожалуй, и всё. Если вы фрилансер или свободный в своем выборе фотожурналист, то так или иначе ваши репортажи, фотоистории, вся ваша профессиональная деятельность будут перекликаться с этими темами. В итоге вы будете иметь архив визуальных знаний, если это можно назвать знанием. Но их можно легко объединить в три-четыре темы, которые вы на самом деле снимали всю свою жизнь, при этом путешествуя по многим странам и континентам, представляя себе, что спасаете мир или делаете его лучше. Но в лучшем случае вы спасаете лишь самого себя, от чего, разумеется, мир становится хоть немного, но лучше. Так что занятие фотографией и наблюдение за собой и людьми — это, скорее всего, «личный эксперимент».

Но нет ли здесь некой этической проблемы для фотографа? Эти люди на ваших фотографиях не понимают, что их увидит еще кто-то, вы публикуете портреты без их согласия.

— Ну да, конечно, «не понимают» и «необучаемы». Я слышал это десятки раз от редакторов, журналистов и другого рода поборников прав человека. Это фиктивная, если не сказать лицемерная этика. Герои моих фотографий не считают себя уродливыми или сумасшедшими. И я так не считаю. По крайней мере, большинству из них я показывал эти фотографии, и все они улыбались, когда узнавали себя. Мы делали фотовыставку в ПНИ, и самим обитателям интерната эти фотографии доставили много радости. Но формально вы правы: они не могут давать разрешение на публикацию своих снимков по причине своей недееспособности. Это право делегировано директору интерната. У меня, конечно, было от него такое разрешение на фотосъёмку и публикацию снимков, иначе бы я там не смог находиться. Но если говорить совсем откровенно, то я считаю такого рода «этичность» фикцией и даже некоторым ханжеством. Мы должны видеть этих людей хотя бы на фотографиях, если сегодня не готовы жить с ними рядом.

Вы считаете, что мы можем жить вместе?

— Да, почему нет. Среди нас живут преступники, маньяки и террористы, но почему-то нет места «иностранцам». На практике это проблема не столько для нас, сколько для обитателей закрытых учреждений. В силу отсутствия у них социального опыта они не выживут в нашем мире без посторонней помощи, если им просто дать те свободы, которыми обладаем мы. Необходима «нейтральная полоса», и я знаю такого рода эксперименты. 

Дело в том, что рожать «иностранцам» запрещено. Но отношения между мужчинами и женщинами случаются. У всех случается любовь. Это не право человека, а закон Природы. Часто это приводит к беременности. Тогда женщине делают принудительный аборт. У женщин в ПНИ нет права рожать. Уследить за интимными отношениями практически невозможно, и часто женщин в принудительном порядке заставляют использовать противозачаточные средства или прибегают к хирургическому вмешательству. 

Я знал одного директора ПНИ, который купил несколько деревенских домов, расположенных по соседству с интернатом. Он провёл очень большую агитационную работу, пропаганду использования противозачаточных средств среди пациентов. И пары, которые влюблялись друг в друга, могли жить в этих отдельных домах. Они сами себе могли готовить завтраки, ходить в магазин, стирать своё бельё, гулять по деревне — просто жить. Это давало им большой шанс на адаптацию и переход в наше общество. Это и есть «нейтральная полоса» между ПНИ и нашей жизнью. Не знаю, продолжился ли этот эксперимент. Скорее всего, нет.

Интервью: Мария Дампфер для Republic

Фото: Олег Климов