Несокрушимая Свобода

Палатку мы купили в Таджикистане чтобы жить в ней в Афганистане. Она стоила очень дорого и пользовалась огромным спросом среди журналистов, которые к началу войны с красивым названием «Несокрушимая свобода", съехались сюда со всего мира, спустя пару недель после теракта в Америке 11 сентября 2001 года.

Но только в Афганистане выяснилось, что в палатке отсутствует дно и жить в ней невозможно в пустыне. Мой товарищ и журналист Кун был очень зол по этому поводу и спустил на меня всех собак, которые имелись у него на мой счёт, в том числе потому, что палатку покупал я и не проверил есть ли у неё дно. Он не был удовлетворён, что меня банально обманули, но вскоре сменил злость на типичный юмор и стал высмеивать во мне жалкого урбаниста, не способного отличить кирпичный дом в мегаполисе от глиняной землянке в Афганистане. Так мне пришлось искать палатку в пустыне, в то время населенную журналистами. 

Телевизионщики или «телевизоры», как мы их называли, всегда были запасливыми людьми, они и выдали мне настоящую палатку по цене иронии и насмешек надо мной. Все журналисты, подобно единому народу, поведенчески похожи друг на друга, несмотря на различия в национальностях и даже расах. Так мне всегда казалось. Я предложил им взамен наш тент чтобы укрыть им от «афганца» (ветер с песком) их генераторы и антенны, но они отказались и продолжали шутить надо мной. 

В двухместной палатке, поставленной на песке, мы прожили больше месяца. Это было непросто, несмотря на то, что Куна я знал ещё со времен войны в Боснии, где мы жили в одном номере гостиницы Холлидей инн в центре Сараево. В гостиничной комнате окна были разбиты то ли от детонации взрыва, то ли от прямого попадания снаряда. Мы завесили их толстыми одеялами и платили по сто немецких марок в сутки не понятно за что хитрющему администратору, но были вполне себе счастливы особенно тогда, когда нам к вечеру удавалось купить по банке пива ценой в 10 марок за каждую. Но если в Сараево мы что-то понимали в поведении местных жителей, то в Афганистане с этим было значительно сложней. 

В пустыне нам нужен был джип и говорящий по-английски фиксер. Все джипы и всех приличных фиксеров, разумеется, за большие деньги арендовали «телевизоры», тем самым подняв цены за сервис почти на недосягаемую высоту для журналистов-газетчиков. Так что нам приходилось довольствоваться не всегда качественными остатками, что несомненно расстраивало известного военного журналиста Куна. Тогда была моя очередь шутить: «Надеюсь с женщинами в барах тебе везёт больше, чем с фиксерами?», - спрашивал я. «Я думаю, - отвечал он, - Тебе лучше заткнуться, пока я не уволил тебя за отвратительные фотографии, которые ты делаешь не понятно зачем». К фотодепартаменту газеты Кун не имел никакого отношения, но признаться, увольнял меня достаточно часто будучи моим непосредственным начальником с единственным подчиненным - фотографом в моем лице. "You're fired!" - обычно кричал он, но это всегда был крик вопиющего в пустыне. Так без малого мы проработали вместе не полных семь лет, которые я всегда вспоминаю с добрым сердцем. 

Нашего афганского фиксера звали Худайназар. Можете сами себе представить, как я его называл на русский манер. Что касается джипа, то вариантов было два: советский УАЗ или японская Тойота. И та и другая машины из времен советской оккупации и братской помощи мировой демократии в борьбе с коммунистическим режимом.

Мы взяли древнюю Тойоту, у неё очень быстро что-то сломалось в ходовой части и надо было снять колесо чтобы починить. Инструментов не оказалось. Тогда афганцы, посовещавшись, нашли какую-то металическую трубу, приставили её к колесу и стали бить камнем, таким образом откручивая гайки. К нашему удивлению у них всё получилось. 

По пустыне я ехал на переднем сиденье, рядом с водителем, Кун на заднем и о чём-то болтал с Худайназаром. За окном был сплошной песок, внутри автомобиля - облака пыли поднимались изо всех щелей старого джипа прямо в нос и в рот. Хотелось спать и, кажется, я задремал, когда услышал: «Мы едем по минному полю. Здесь везде мины. Они остались от русских», - говорил фиксер. Я повернул голову и увидел удивлённое выражение лица Куна.

В начале ему показалось, что это «трудности перевода» и он переспросил. «Нет, - ответил Худайназар, - вокруг везде минное поле!». Прежде чем крикнуть «Стоп!» было несколько секунд гробового молчания, если не считать скрежета неисправной подвески Тойоты. Я называю это «затишьем перед штормом» и всегда принимаю как неизбежность судьбы. Взорвалась не мина, взорвался Кун. Он очень быстро перешёл на тот английский, который вряд ли был безусловно понятен фиксеру, но в конце монолога прозвучало понятное всем: «You're fired!». 

К этому моменту джип остановился и Худайназар, с чувством собственного достоинства, открыл дверь и вышел в пустыню. «Куда он пошёл? - сразу спросил Кун, - Там же мины! Надо вернуть его!» Я позвал фиксера, тогда впервые назвав его на русский манер. Даже не зная особенности русского, он остановился и не очень по-доброму посмотрел на меня. Не выходя из машины, я объяснил, что он всё не правильно понял. Это просто трудности разных языков. Никто никого не увольняет на самом деле и недавно как вчера, я тоже был уволен, но до сих пор нюхаю дорожную пыль вместо афганского кокаина.  

До лагеря беженцев мы ехали молча. Каждый думал о своём. Не знаю, кто о чём, а я о русских минах. Скорее всего их действительно здесь не было, просто Худайназар не хотел признаться, что ошибся в объяснениях, но обсуждать это уже никому не хотелось. 

Моя же война с Куном была всегда неизбежна. Обычно он начинал с вопроса, когда я перейду на цифровую камеру и буду думать о будущем фотографии, а не тащиться в хвосте технологий мировой цивилизации. Другой излюбленной провокацией у него была война. Не важно где, просто война. Я имел неосторожность однажды сказать ему, что «моя война» закончилась в Косово в 1999 году и я больше никогда не будут снимать разрушения и смерть. Но через год ему удалось убедить меня поехать в Афганистан. Это была действительно принципиально другая война и я не хотел к ней иметь никакого отношения. Но Кун развёл меня на простом - обвинил в трусости, а все мои аргументы высмеял, как могут это делать только военные журналисты в силу своих профессиональных отклонений.  

Мы сидели на горе в небольшом открытом блиндаже, сделанном на скорую руку северными афганцами. Ну другой горе - сидели талибы. Вокруг была тишина и казалось, что войны не было и нет. Мир во всём мире. Не было даже этого отвратительного запаха смерти, которым надолго пропитывается твой мозг во время войны. Пахло травой и даже чирикали птички как в Эдемском саду. Мы говорили о чём-то мирном, когда заметили вокруг нас «фонтанчики пыли». Их было много и они, казалось, вспыхивали сами по себе изнутри земли, а не снаружи и тот час исчезали, оставляя после себя едва зримый слой пыли. Какое то время мы завороженно смотрели на удивительные фонтанчики и ничего не понимали. Или не верили в очевидное - это брызги песка от выпущенных талибами пуль, которые бесшумно входили в землю рядом с нами. Не отрывая взгляд от фантанчиков, Кун почему-то очень тихо сказал: «Это пули», и мы медленно, не поднимая задниц, стали сползать вниз блиндажа, на дне которого я также тихо ему ответил:

- You are a dipshit, Кун, я больше не поеду с тобой на войну.

- Ты опять струсил? - возбужденно реагировал он.

- Нет, я ненавижу это состояние, понимаешь?

- Ненавидишь адреналин?

- Рулетку. Тупую, русскую рулетку!

- Это потому, что ты русский и хочешь умереть героем. Все русские хотят быть героями, но в жизни так не бывает, - использовал он свой обычный и самый тупой аргумент.

Дискуссия могла быть бесконечной, но чаще всего она заканчивалась «пьяным миром», чем «холодной войной».

С афганцами северного альянса мы спустились в долину. Там было много танков и журналистов, но ещё больше «телевизоров». Сказать по совести, нам не нравились талибы, но тележурналистов мы тоже не любили. В том числе потому, что у них всегда было больше денег, чем у газетчиков, а значит больше возможностей. 

Но особенно хорошо «финансовое неравноправие» понимали афганцы. Проблема заключалась в том, что банкоматов и банков на войне не бывает. Поэтому много наличных баксов журналисты чаще всего носили в скрытом поясе на своих животах и, тем самым, для некоторых афганцев, становились похожими на куриц, которые несут золотые яйца. Можно было подождать, когда курица наконец-то снесётся, но также было возможно просто свернуть ей шею, если она, в поисках зернышек, слишком далеко забредет в пески или горы.

В долине «телевизорам» нужна была «картинка», не «стоп-кадр», как они говорят про фотографию в газете, а «движущаяся картинка», имея ввиду поток видео. Картинки войны не было и они один за другим делали дубли стендаппов на фоне танков или отрядов новобранцев, как на подбор одетых в одинаково новую армейскую униформу. Таких солдат в Советской армии Афганистана называли «канолевыми», что на уголовно-солдатском жаргоне означало - новая вещь, которая ещё не была в употреблении. В большинстве своём журналисты не знали столь пикантных подробностей и предпочитали называть «канолевых солдат» более литературно - «пушечным мясом».

Один из «телевизоров» все-таки решился на типичный подлог. Он достал из под пуза сотню баксов, большие деньги в Афганистане, и подошёл к танкистам. Не трудно было догадаться о чём они договорились. Афганцы полезли в танк, оператор поставил камеру на штатив и ждал недолго. Танк подпрыгнул и из ствола пушки с огнем и дымом вылетел снаряд в сторону горы, где предположительно прятались талибы. Это называется у «телевизоров» снять «движущую картинку». Остальные журналисты хотели было зло пошутить по этому поводу, но не успели. Талибы ответили шквальным огнем из стрелкового оружия и миномётов.

Огонь продолжался недолго, но показался маленькой вечностью. Сколько было убито, сколько раненных - сказать трудно. Из своего укрытия мы лишь могли наблюдать как по краю горы на носилках, пригнувшись, выносят бывших «канолевых солдат».    

Кун наехал на «телевизоров» значительно позже - за общим ужином в нашем лагере для журналистов и, казалось, совсем по-другому поводу. Афганский плов, в отличие от русской рисовой каши, всегда вкусный, если даже в нём нет ничего, кроме риса. Это оценочное мнение, но оно весьма правдивое. У нас не было времени и возможности самим готовить себе ужины и мы нашли обоюдовыгодное для всех решение. Журналисты сбрасывались деньгами и отдавали их афганцам, которые на рынке покупали продукты и на открытом огне в казанах готовили нам пищу, пока мы собирали «зёрнышки журналистики» по горам и пустыням. Так продолжалось до тех пор, пока «телевизоры» не заметили, что афганцы мало кладут мяса в плов. 

«Они обманывают нас», - сказал один из них. Другой добавил: «Они просто воруют наши деньги». Третий поддержал: «А мне вообще противно есть то, что они готовят. Вы уже видели как они пальцами вытирают себе жопу?»

Первым не выдержал Кун. Мы чуть не подрались с "телевизорами", но были близки к этому. С тех пор они питались отдельно от нас - газетчиков, но афганцы нас уважали больше, несмотря на то, что денег у нас было меньше. Думаю потому, что мы по-прежнему предпочитали их местную кухню. 

Местной кухней я все-таки отравился, но уже в столице Таджикистана. Холодный пот, рвота и невыносимая боль в животе, от которой хотелось выть зверем. «Ты пока не умирай, - волнуясь говорил мне Кун, - Подожди пока, скоро доктор приедет». 

Доктор мне показался очень толстым может быть потому, что поверх куртки на нём был одет грязный белый халат. В одной руке он держал потёртый коричневый чемоданчик, в другой - обычный пластиковый пакет из которого сразу достал какой-то шланг, свернутый кольцом. «Есть тазик?, - спросил он. Я сказал, что тазиков в гостинице не бывает. Казалось, доктор удивился и решительно заявил: «Тогда, - он показал на шланг, - придется глотать это без тазика». 

Мне показалось странным, он даже не измерил температуру, не проверил пульс и как будто боялся подойти ко мне ближе, чем на три метра. «Эту кишку я глотать не буду. Она выглядит как шланг, которым только что пробили пробку в унитазе», - ответил я, превозмогая боль в животе. На что доктор резонно заметил: «Придется, вы же из Афганистана приехали и может быть привезли с собой какую-нибудь заразу-чуму. Мы не можем допустить чтобы у нас началась эпидемия». 

Я посмотрел ему в лицо, насколько мог, и просто спросил: «Сколько вам надо денег чтобы эпидемия не началась?» Он мгновенно ответил: «Сто долларов». Кун сказал по-английски, что заплатит в два раза больше, если тот поставит мне обезболивающий укол. Мы договорились со скидками.

Билет в Москву нам обошелся в несколько раз дороже обычной цены. Ничего личного, простое наблюдение: попасть на войну всегда легче, чем вернуться к миру.       

Олег Климов, Дневник Фотографа. Афганистан, октябрь-ноябрь 2001