Кто ходит не в ногу, тот слышит другой барабан

Каждое утро в восемь часов я иду в столовую на завтрак. Темно. Морозно. Слышно, как снег хрустит под ногами. Я словно ступаю по белоснежным клавишам огромного рояля, извлекая свою собственную музыку. Если прислушаться к шагам, то можно легко понять, о чем я думаю и в каком состоянии нахожусь. Осознание этого заставляет меня быть внимательным к окружающим людям. Они тоже играют свою музыку. Воспроизведенные ими звуки похожи на систему знаков, часто недоступных моему пониманию. Таких людей называют здесь сумасшедшими, но это не нравится мне, и я называю их иностранцами. Я живу среди них.

Иду вдоль белых корпусов психоневрологического интерната. «Посторонним вход воспрещен» — написано на металлических воротах. Каждое утро на моем пути встречаются несколько иностранцев. В руках они несут большие помойные ведра, до краев заполненные ночными отходами.

Когда они здороваются со мной или просто кивают в ответ на мое приветствие, часть отходов проливается на белый снег. В эти моменты я понимаю, что их снег хрустит под ногами совсем иначе, чем мой. С каждым неуверенным шагом они давят снежинки, но не все, а лишь некоторые — по причине исключительной необходимости, как будто бы извиняясь за свое присутствие в моей жизни. Это другая музыка, и мне нравится ее деликатность.

В столовую мы входим все вместе, впуская потоки холодного воздуха. Я снимаю нелепую шапку и такой же несуразный ядовито-зеленый пуховик. Понимаю, что дурацкий наряд делает меня ближе к этим людям. Я даже становлюсь похожим на них — такое у меня внутреннее ощущение.

Здесь у каждого своя алюминиевая ложка, которую он носит с собой. У меня ложки нет. Может быть, потому что я ничем не болен, если не считать простуды и повышенной температуры. Кормят всех из одного котла, но меня приглашают в отдельную комнату. Сначала там предлагали ложку, вилку и даже нож. Однако уже через несколько дней мне стали давать только ложку — верный знак того, что обслуживающий персонал начал воспринимать меня как одного из пациентов. Вскоре я уже принимал пищу в общем зале, подсаживаясь за стол к тем, кого накануне фотографировал.

После завтрака в ожидании рассвета я возвращаюсь в свою комнату и что-нибудь пишу в тетрадку с надписью «Физика», купленную в местном магазинчике во время отоварки. Отоварка — это получение товара по безналичному расчету. Каждый иностранный пациент получает от государства денежное пособие, часть которого идет на нужды интерната. Оставшуюся долю иностранцы могут потратить сами. Но деньги им не выдают: они сразу получают товар, а его стоимость списывается с их счетов в пользу магазина. Большинство пациентов не понимают ценности денег, они для них ничего не значат.

Думаю, что иностранец в нашем мире наверняка не выживет. Дело не в том, что из-за умственной отсталости или внешнего уродства его не примет общество; он сгинет от того, что системы, в которой он живет, не существует за металлическими воротами.

С восходом солнца я беру камеры и штатив со стойками и иду снимать в один из белых корпусов интерната. Как у всякого иностранца, у меня нет определенных задач — я сам себе их выдумываю. Иногда кажется, что единственное мое отличие от иностранцев заключается в ощущении потенциальной свободы: я могу выйти наружу.

Я учу нескольких человек снимать, хотя это сложно назвать обучением: я скорее наблюдаю за ними и потом долго рассматриваю их фотографии, пытаясь понять, что они хотели выразить. Мои ученики не могут произносить слова — они общаются звуками и жестами. Мне кажется, что камера может расширить их коммуникативные возможности, для этого просто нужно больше времени.

Я записываю свои наблюдения, провожу фотографические эксперименты. Иногда в отчаянии хожу в медблок, чтобы почитать истории болезни, но утешения не нахожу — почти у каждого в графе «Образование» вынесен приговор: «необучаем». Как правило, записи эти появлялись в делах иностранцев в пяти-шестилетнем возрасте. Но с каждым днем я утверждаюсь в мысли, что могу в них что-то вложить.

Я и сам здесь учусь. Пространство вокруг наполняется новыми деталями, о существовании которых раньше я не задумывался. Иностранцы определенно помогают мне в этом, но я совсем не уверен, что сам помогаю им. Я осознанно пытаюсь войти в их мир, но они наверняка не смогут проделать то же самое со мной. В этом заключается фатальная несправедливость, которая меня угнетает. Но когда я показываю им фотографии и вижу, как гримаса патологического равнодушия меняется на подобие человеческой улыбки, я чувствую свою причастность, и это оживляет меня.

Я абсолютно уверен, что существует проблема не врожденного слабоумия, а слабоумия приобретенного и прогрессирующего в результате влияния социальной среды. Вместе с живущим здесь Пашей, который, согласно его истории болезни, с каждым годом все больше превращается в олигофрена, мы решили снимать портреты проживающих в интернате. Я трачу много сил, уговаривая его на компромиссы и призывая к разуму. Но иногда мне кажется нелепым призывать к тому, чего нет.

Я говорю «мы решили», потому что частично научился понимать Пашу, а Паша научился понимать меня. По отношению друг к другу мы больше не иностранцы. К сожалению, Паша настроен категорически против всех, кто проявляет интерес к фотографии. Иногда его протест перерастает в открытую агрессию, он даже готов ударить. У Паши есть виды и по поводу моей персоны: он всем объясняет, что я скоро поселюсь в интернате навсегда и буду жить в его комнате вместе с тремя другими иностранцами, двое из которых с трудом передвигаются в пределах комнаты. Паша даже показал место, где можно поставить мою кровать.

Пока я переношу с камеры на компьютер снятый материал, Паша копается в моих вещах. Больше всего ему нравятся вельветовые джинсы, футболка, шапочка и американские армейские ботинки. Я понимаю, что очень скоро мне придется лишиться всего этого. Первыми стали джинсы. Я согласился подарить их Паше, но поставил условие: джинсы он получит, если прекратит писаться в штаны и не будет справлять нужду под моей дверью. «Желтые пятна на белом снегу выглядят некрасиво!» — таков был мой аргумент. Паша немного подумал и согласился. Он никогда не нарушал наших договоренностей.

В тихий час, когда большинство иностранцев предпочитают смотреть телевизор, некоторых из них я пытаюсь научить простой арифметике. Двое уже умеют считать, но только до десяти, потому что у каждого из них только десять пальцев на руках. Но один из иностранцев теперь умеет складывать и вычитать натуральные числа. Он приходит в восторг, если я, довольно улыбаясь, говорю ему: «Ответ правильный!»

Однажды после обеда к нам в интернат приехал священник, и занятия в моей «школе» были отменены. Мы пошли снимать службу в местном клубе. Собралось очень много иностранцев. От тесноты и запаха ладана кому-то становилось нехорошо, но они с завидным упорством, если не сказать одержимостью, продолжали креститься. Некоторые, правда, просто били себя кулаком по лбу и в живот. Другие водили руками вокруг своей головы, но были и те, кто крестился правильно, как их перед началом службы научил священник.

Церковник настойчиво просил повторять за ним последние строки песнопений, но вместо «Радуйся, Невесто Неневестная» ему неуверенно и нескладно вторили: «Радуйся, невеста ненебесная». После хорового исполнения священник прочел проповедь и стал раздавать алюминиевые нательные крестики с картонными иконками. Хватило не всем. Иностранцы, которым достался полный комплект, хвалились перед теми, кто остался без подарков.

Когда-то я обратил внимание директора интерната на то, что в комнатах и коридорах нет фотографий. Служитель церкви, в свою очередь, посетовал, что ни в одном из корпусов не висят иконы.

Есть только один корпус, в который мне заходить запрещено, — это «теплица». Так называют место, где живут «овощи», люди, у которых сохранились только животные рефлексы. Как и Паша, я тоже стараюсь соблюдать договоренности, но любопытство преобладает над обязательствами. Я нашел компромисс: если случайно буду проходить мимо «теплицы» и загляну в окно, то это не нарушит данного директору обещания.

Еще летом сквозь мутные оконные стекла я видел людей, которые рвали на себе одежду, словно пытаясь высвободиться. Больше всего врезалась в память молодая женщина, абсолютно нагая, с красивым телом и безумными глазами. Она подошла к окну, прижалась к стеклу и сквозь меня стала смотреть вдаль, как в бездну.

С этой женщиной я встретился вновь. Санитары накачали ее медикаментами, одели и привели к нам с Пашей в другой корпус, чтобы мы сделали ее портрет. В глазах уже не было той бездны, которую я видел прежде. Полупрозрачная кожа и полная отрешенность напомнили мне рассказы Гоголя, у которого красивы только мертвые и бледные, а живые и краснощекие — всегда уродливы.

С заходом солнца я не делаю фотографий, хотя часто использую искусственный студийный свет. Просто придумал такое правило — быть вместе с солнцем. Вечером я посматриваю отснятые снимки.

Портреты иностранцев вызывают во мне желание бежать куда-то среди ночи без оглядки и ни о чем не думать — никогда еще я не встречался с такой концентрацией безумия и уродства. Чем больше смотрю на них, тем меньше понимаю, почему я решил, что развешанные в коридорах инкубатора портреты понравятся иностранцам. Разве они не осознают, как уродливо и нелепо выглядят на этих фотографиях? Может быть, лучше, если на стенах останутся привычные изображения собак и кошек? Наверное, так всем будет спокойнее. Быть может, в самом деле правильнее заполнить пространство иконами и образами святых — пусть иностранцы молятся, не осознавая, кто они, зачем живут и что здесь делают.

С другой стороны, возможно, они считают, что, напротив, это мы безумны и уродливо выглядим. А вдруг они вообще не оценивают себя, а просто воспринимают такими, какие есть? Я не слышал ни одного мнения, что кто-то из иностранцев получился на фотографии хорошо или, наоборот, неудачно. Реакция всегда была одна: узнавание себя и радость.

Среди нас есть безумные и гении, красивые и безобразные, душевнобольные и талантливые; но не должно быть системы, которая разделяет нас на нужных и ненужных. Если мы претендуем на то, что живем в обществе людей, то должны уметь понимать и чувствовать друг друга. Тогда мы сможем жить вместе.

Олег Климов, Сибирь, Красноярский край